Конкретно похолодало. По-зимнему зябнут пальцы и уши. Пар от дыхания, как густой дым. Наскакивают дожди, быстрые, зябкие. Пробегают полосами, заволакивая горизонт. Намокший лес покорно ждет морозов. Не верится, что будет когда-то бабье лето, уж очень серьезные намерения у погоды. Но - лишь высунется из облачных тюрем солнце, пригреет чуток, и появляется злобная как собака мошка. Рвет куски кожи с рук, совсем озверев на прощание.

Бреду по слякотному лесу и ясно вижу, как чувства и мысли, как тайные мои мечты прощально встают в тиши, словно и я собираюсь уйти в зиму. Подвожу итоги, подсчитываю сбывшиеся и несбывшиеся желания. Баланс неутешительный. Вижу себя ясно, без помех и искажений, без сказок о непознаваемых глубинах личности и скрытых резервах психики. И понимаю вдруг, что всё внутри. Пусть там неглубоко, косовато, но только с этим придется явиться на Суд. Остальное – прелесть и шелуха обманная.

Осень превратила берега в праздник немыслимых рыжих оттенков, кричащих на фоне сизых туч. А когда откроется небо, побегут по голубому шелку легкие тучки, ударит солнышко по лесу пятнами света – дух захватывает от красоты. Засмеются в ярком свете березы, замотают елки оборками висячих лишайников. А в воздухе –  только острая свежесть морозная, нет вовсе запаха осени.

От непрестанных дождей распухла река, Цвет её стал коричневатым, напилась она из попутных болот сгущенного лиственного настоя. Напротив Кирпичной скалы скачет по камешкам ручей, лопочет несвязно, как здоровый младенец. На берег он выскакивает из светлого леса. Вода в нем прозрачная, чистая и необычайно вкусная.

Ближе к ночи захлопнулось небо, и налетел дождь со льдом. Не со снегом, – мокрыми перьями, не с градом, – матовыми галечками, а с острыми осколками прозрачного льда. Потом тучи прижались к вершинам елей и родили сырой снег. Снег падал беззвучно, и существовал, только когда я освещаю его фонарем из дверного проема, а во мраке – нет его. Появляясь ниоткуда, хлопья косо пролетали в световом туннеле, и исчезали в никуда. Наверное, так и река Стикс существует только на переправе Харона, а ни влево, ни вправо не разглядишь...

На утро обелились инеем соломенно-желтые берега. Лужицы и затончики забрались нежным ледком. Но в глубине леса цепко держался желтый лист, молодились огромные подосиновики. К полудню иней стал росой, словно поле сменило белое платье –  на бриллиантовое. А потом драгоценности слизнул ветер, и трава легко зашелестела. Попугала зима, но никому не стало страшно. И хотя намеки были конкретные, но нынешняя осень так часто повторяла своё «до свидания», так тщательно и обстоятельно прощалась, что ей опять никто не поверил.


(с) Photo by Victor Gritsyuk                                               Орловская скала у деревни Орловка

ВАСЬКА-ПАРТИЗАН

Деревня Орловка разрослась после того, как в угаре коллективизации переселили старообрядцев с верховьев, из маленьких, на пару домов деревушек Тишенка, Большой Емель, Петный, Замазьдибож, Коджвелдор, Пиня. В деревне стало 13 домов, и возник колхоз «Рычаг коммунизма». Что и куда хотели этим рычагом повернуть, так и осталось для коми загадкой. Но умер сегодня колхоз, и тает деревня Орловка, два дома осталось чиненных-перечиненных.

Именно здесь разворачивалась история Васьки-партизана, ставшего сомнительной местной легендой. Восемнадцатилетнего Ваську, одного из шести детей семьи старообрядцев, в сорок первом призвали на войну. Когда будущих солдат везли по Печере на барже, сбежал он в тайгу. Наверно, никто его особенно и не искал, зная его таёжные навыки. Скрывался он по горам и лесам двадцать восемь лет, ровно до объявленной в 1968 году амнистии дезертирам. Для местных жителей не была его скрытная жизнь большой тайной, часто видели его, но никто не выдал. Выживать ему помогали братья промысловики, через которых он сдавал добытую пушнину, а они всегда больше всех её добывали. Помогали и две сестры из Орловки.

Часто Ваську видели в женской одежде. То – баба на шестах ловко прет на семиметровой лодке-пыж против течения, то – на рассвете с косой на луг спешит, а у самой борода лопатой. «Маша!» – окликнет её селянка орловская. И обомлеет, ведь не Маша это вовсе.

Никого Васька-партизан не обижал, ни к кому не приставал. Жил прозрачной тенью, но жену, однако заимел. Заимок по глухим углам тайги настроил. В самом верховье, на притоке была у него настоящая судоверфь, - там он лодки мастерил. Станки разные сделал, точила, и пилы с ножным приводом. А рядом огородик, грядки ровные среди березок. Смекалист был, находчив и мастер на все руки.

Рассказывают, что прибивался он иногда на сезон к геологам или туристам. От них у него первый в этих местах спиннинг металлический появился, первая леска. А всегда вручную кидали коми самодельную блесну на веревке. Первые часы наручные у него объявились, и – главное диво, резиновые сапоги-бродни. Обычными были всегда кожаные высокие чушни, пропитанные медвежьим жиром и дегтем. Тяжелые, жесткие, у колен подвязанные плетеными цветными ремешками.

Объявился Васька-партизан после амнистии и спокойно стал работать промысловиком, на охоту ходил со всеми. Много чего напарникам рассказывал, некоторые тайные избушки показал. А потом уехал, хоть и осталась родня в деревне Подчерье. Надоели разговоры за спиной и укоризненные взгляды. Уехал подальше от сомнительной славы. Ведь неверующая молодежь представить не могла, что можно по убеждениям дезертировать. До сих пор считают, что испугался парень, а что - вера не позволяла людей убивать, так это удобное оправдание. Ведь стрелял же он зверя, не стеснялся.

Приезжал он в этом году на два дня, старик уже 86-летний. Но для всех так Васькой и остался. Проведал сестер и уехал.

Охотившийся с ним часто Иван Ануфриевич рассказал историю Васьки-партизана корреспонденту из Сыктывкара, и засветилась она в районной газете. С тех пор ни сам Васька, ни родня его с Иваном Ануфриевичем не здороваются, хотя и живут рядом. Несмотря даже на то, что в статье утверждалось, что – точно, по убеждению скрывался Васька. Что – посты все исправно соблюдал, а в воскресение даже к лодке не подходил, сидел в заимке, чай пил да помалкивал. 


(с) Photo by Victor Gritsyuk            Иван Ануфриевич у окна

ИВАН АНУФРИЕВИЧ

Иван Ануфиевич – не простой человек, обстоятельный коми. Лет ему около шестидесяти. Глаза у него стоячие (т.е. острый, пронзительный взгляд). Никогда не дашь его годы, бодро носится по лесу. Крепко пил он до тридцати лет, и очень жалеет об этом. Бросил, и ни водки, ни пива с тех пор в рот не берет. Говорит, если бы начал жизни сначала, то до тридцати по-другому бы жил, а после – ничего не менял.

Двадцать лет отжили они с первой женой душа в душу, да умерла она некстати. Женился вторично, взял женщину на семнадцать лет моложе. Уважает его вторая жена, по имени отчеству обращается. Да и сам он в рассказах себя по имени отчеству величает, не маленький ведь уже. Есть в этом и чувство собственного достоинства, и уважительное поминание имени отца. Сына своего назвал в его честь Ануфрием, а по-простому Ануфриком зовет. От первой жены осталось у него двое детей. А со второй  решили они из детдома забрать детей крепко пьющего её брата, – троих  сестер. Многовато – вроде бы, но не разлучать же девчонок. Теперь в доме пять баб. Но хозяйство крепкое по нынешним меркам. Есть «Москвич» на ходу, четыре лошади, корова и бычок. Сын рядом держится, вернулся домой после армии.

Иван Ануфриевич говорит: «Помру – наверное, в рай попаду. Не в самый центр, конечно, а с краюшку. Я ведь вдовам помогаю, старушкам старообрядкам. Обязательно парочку другую хариусов занесу, когда с реки возвращаюсь. А они благодарят, заверяют – не волнуйся Иван Ануфриевич, мы всё время за тебя Богу молимся. Два раза в день».

Задумал теперь Иван Ануфриевич поставить часовню на Емельской горе, недалеко от приюта Малый Емель. Да так, чтобы издали видна была. И план уже есть, и материал кое-какой обещали, и со сварщиками аргоновыми договоренность имеется. Всё, что хочешь, сварят. Будет та часовня квадратной, с высокой четырехскатной крышей, крытая железом оцинкованным, чтобы снег не задерживался. Главка на верху тоже железная с большим крестом. А рядом седушка деревянная со спинкой, чтобы неверующие могли снаружи подождать, глядя с высоты на реку, пока христиане молятся. Лестницу на гору надо сделать из бревен с перекладинами, и обязательно, с перилами.

Парковое начальство не против, разрешило лес для часовни заготовить. И церковное -  не возражает. Обещало священника два раза прислать, первый – на освящение начала строительства, а второй – для освящения готовой часовни. Вот только с именем святого, в честь которого часовню надо назвать, пока не определились. Хочет Иван Ануфриевич чтобы она в честь дяди Гавриила, отцовского брата называлась. Его тут были угодья. Здесь и похоронен. Но не знает пока, в честь ли святого Гавриила – ведь должен же быть такой, или в честь Архангела Гавриила. «Посмотрим позже», – говорит  – «что попы насоветуют».

Любит Иван Ануфриевич молча у костерка посидеть, на огонь поглядеть, к тишине прислушаться. И то – покажется вдруг, что летит он с лебедями в высоте, – длинные шеи, черные ласты. Будто в мгновение к ним с земли перенесется. И явно видятся тогда сверху лес и река. И себя видит, – маленького, у костерка сидящего. Или почудится, что не речка Подчерем мимо бежит, а берега вверх, вместе с Иваном Ануфриевичем уплывают. Разные ещё видения посещают, но некому рассказать, никто верно не поймет.


(c) Poto by Victor Gritsyuk                                                                                                                                          Река Подчерем напротив Орловки

А иногда вдруг кинет его о современной жизни порассуждать. Интересно послушать какой видится она отсюда. Говорит, что пришли люди с тракторами и динамитом на землю коми, разрыли речные долины, наковыряли дырок в горах, скважин по лесу насверлили. Моют золото, качают нефть и газ, лес секут, а коми народ так нищим на своей богатой земле и остался. Пришла с ними чужая жизнь, для коми нехорошая. Пришла водка, пришли жадные городские охотники и рыбаки, для удовольствия, а не для еды переводящие зверя и рыбу. Коми для них – досадная помеха. Мотаются по тайге на дорогих джипах, крошат русла горных рек вездеходами, и гибнет тайга от жадных их прикосновений. «Вот, – говорит – в Саудовской Аравии тоже нефти много. Но там не отыщешь нищих, со всеми доходом делятся. А у нас в деревне газа нет, дрова и уголь покупаем. Поэтому, не парк надо бы организовывать, а назначить этот край для народа коми резервацией, как для индейцев в Америке. Может, тогда оставят нашу землю в покое, и жить станет лучше».

Что имеет в виду Иван Ануфриевич под словом – «лучше», не очень и сам он понимает. Лучше – это может быть по-старому, как отцы и деды жили? Но, конечно, не с веревкой вместо лески, а с телевизором и машиной. Трудновато было бы теперь оказываться от двуличных «даров цивилизации». Так что, спокойно отсидеться в стороне, видимо – уже не получится.

Есть мудрая правда в его словах. Этнографы уверяют, что народная культура – это результат взаимодействия народа со своею средой обитания. Чем чище, девственнее природа, тем более высокими моральными качествами обладают люди. В поле христианской морали – конечно. За другие религии и культы не скажу с уверенностью. Древний, самобытный, хитроватый и смекалистый, по-детски наивный, честный народ коми, он – как человек, с особым характером, с непохожим на других лицом. Эти его уникальные качества и станут причиной его гибели. Не нужны такие в грядущем мире.

Коми – всегда надежным был народом. Вспоминают, как при советах возвращались в центр «дембеля» из республики, все в погонах внутренних войск, все – бывшая лагерная обслуга. А местные коми служили или в погранвойсках, или за границей. Коммунисты знали, что полк из коми или удмуртов, совсем не то, что из кавказцев или туркмен. Ведь по солдатам судили о России. Потому и не искали коммунисты проблем, не экспериментировали. Наверняка знали, кто есть кто.

Коми первые из угро-финнов вошли в состав Московского государства в XIV веке. В народных преданиях коми богатырь Педор Кирон зовется «защитником земли русской». Он был вариантом Федора Тирона из русских духовных стихов, погибшего в 306 году за то, что сжег храм Реи-Кибелы. Наверное, разумно было бы создавать особо охраняемые территории и для коренных народов республики, для коми-зырян и коми-пермяков, вогулов, ненцев. Они ещё сохранили язык и культуру диалога с природой. Нам есть чему у них учиться.


(с) Photo by Victor Gritsyuk                         Иван Ануфриевич у дома в брошенной деревне Орловке

ОХОТНИЧЬИ БАЙКИ

Часто Иван Ануфриевич отца вспоминает. И не различишь порой, где его воспоминания, а где отцовские, словно они одну жизнь проживали, так всё ярко он расписывает. Рассказывает, что когда отец был маленьким, а было это в конце девятнадцатого века, пришлось ему по ярмарке погулять. Зимой купцы собирались на Гостевом острове, около села Подчерье. Многолюдно там было. Запомнил мальчик одного купца (их называли «камЫшами») приезжего, в шапке песцовой, в шубе горностаевой до пят. Горой меховой он ребенку показался. Шел важно среди народа, а пришитые вокруг по шубе черные хвостики горностая в такт шагам ровно покачивались. Волнообразное их колыхание гипнотизировало. Но вот унты были у него заячьи – странное дело. Иван Ануфриевич до сих пор не поймет, почему же унты то заячьи?

Рассказывает о братьях отцовских и приятелях, возле которых с малых лет вился. Истории все поучительные, со смехом. Ни одной нет простой. Герои их – люди уважаемые, сердцу рассказчика милые. Главный шутник всегда – дядя Миша. Остальные охотники: дядя Ваня, дядя Пантелеймон и просто – Федор, как самый молодой. В этом почтении, в этом – детски-наивном «дядя», есть глубокое уважение к старшим нами, нынешними в путях где-то потерянное. 


(с) Photo by Victor Gritsyuk                                                                                         Иней

Долгие поздней осенью вечера. Плещется уютно пламя в печи, подрагивает ему в такт язычок свечки, а на улице дождь, ветер скулит по-собачьи. Начинает Иван Ануфриевичь байку: «Дядя Миша был большой шутник, даром, что два класса закончил. Выучился бы, большим начальником стал бы. Или писателем. На любое слово, на любой выверт мгновенно шуткой реагировал. А то и сам придумает невероятное. Раз себе открытку по почте послал от маршала Конева. Показывал потом всем, говорил – вот, вспомнил земляк. В открытке было написано, – «помню, мол, наши встречи на фронте, поздравляю с праздником победы и приглашаю вместе с уважаемой вашей женой в Москву на чай с тортом».

На заимке у него был приемник «Родина» с мощными батареями. Хранился он в шкафчике с двухстворчатой дверцей. Уходя, дядя Миша шкафчик на замок запирал, а на дверцу надпись вешал – «Осторожно! Мина замедленного действия». На дверях и окне баньки тоже надписи были – «Не трогать! Может выстрелить». Как-то Федор в его отсутствие решил попариться, а дверь в бане на замке. Стал он окно аккуратно вынимать. Залез внутрь и вдруг – хлоп, и сознание потерял. Очнулся на полу. Оказалось – большой чуркой на веревке его по голове садануло.

Большим придумщиком был дядя Миша. Пытался на заимке электричество из ветра добывать. Всем рассказывал, что у него всегда электричество есть. Хотя света в его избушке никто не видел, но видели пропеллер на шесте, шкивы кожаные и динамо от велосипеда. Когда пропала у дяди Пантелеймона чугунная плита с печки, спрашивает он дядю Мишу – не видал, не слыхал ли, кто плиту забрал из заимки. А тот и отвечает: «Конечно, видал твою плиту, она вниз по Подчерему плыла, и чефир-бак (заварной чайник) на ней ещё парил».


(с) Photo by Victor Gritsyuk                                          Река Подчерем выше деревни Орловки

Дядя Ваня часто пытался дядю Мишу подколоть, да тот всё выкручивался. Собрались взрослые охотники в воскресение, как обычно, к полудню, поговорить, да друг друга послушать. Каждую неделю так они собирались. Возьмут на всех одну бутылку водки и целый день сидят, разговаривают. Вот начинает дядя Ваня байку, как якобы в эту неделю на охоту ходил, хотя сам – дома просидел, жену научив всем отвечать, что в тайге он. Говорит, – встаю утром на заимке, выхожу, и только лыжи начинаю прилаживать – над головой самолет летит. Какая после этого охота! Обратно в избушку подаюсь. На другое утро – то же самое, опять самолет. А когда и в третье утро он над лесом показался, крепко меня зло взяло. Вставил я в ружьё пулю тридцать второго калибра и стрельнул в него. Самолет покачнулся, клюнул носом, и боком, боком – так, стал в сторону дяди Мишиной заимки снижаться. Вроде бы даже и дым из него пошел.

Оглядел дядя Ваня слушателей, проверяя впечатление. И тут дядя Миша берет с края стола свой портсигар, показывает всем и говорит – «Всё верно, дядя Ваня. Вот – из крыла этого самолета я уже и портсигар сделал». Так и не удалось дяде Ване дядю Мишу, в который раз подколоть.

Завалил дядя Ануфрий как-то большого лося, а сплавлялся как раз мимо заимки дяди Миши. Решил ему голову лося отдать, да мясом поделиться. А через три дня вся охотничья компания у дяди Миши на заимке гостила. Когда они пришли – лабаз у него запертый был. А потом – глядят, а дверь лобаза открыта и оттуда голова лосинная с рогами торчит. На вопрос, как идет охота, стал дядя Миша рассказывать, как пошел на озеро ондатру добывать. Залег тихонько в шалаше на берегу, и вдруг явилось на поляну с десяток лосей с лосихами. Стали лоси за самок драться, ведь гон у них, совсем они безбашенные в это время. Вдруг один сохатый рога нагнул и на шалаш пошел. Унюхал видно человека. Разбежался, и через шалаш – как перескочит, да прямо в озеро. В воду попал. «Ну, тут я не промедлил. Выскочил, и из двух стволов бабахнул. Четыре раза пришлось стрелять, пока не положил, таким здоровым оказался. Вон он, в лобазе лежит». Дядя Ануфрий аж из избушки вышел, от смеха пополам согнулся, на мох упал. А дядя Федя по-простому так, от наивности вроде бы спрашивает: «Как это ты дуплетами стрелял, дядя Миша, ведь у тебя всю жизнь одностволка была?» А тот отвечает: «От нервов так стрелялось, мгновенно перезаряжал, как карабин – прямо». «Что, и успел восемь раз перезарядить?» – уточнил дядя Федя, и, перестав сдерживаться, покатился со смеха на пол».

Вспомнил вдруг Иван Ануфриевич, как коми рыбу засаливали особым, – «Печерским кислым засолом». Бочки заливали слабым соляным раствором и ставили в теплое место. Рыба просаливалась не до конца. Оставаясь малосольной, постепенно скисала. Запах у неё был специфический. Но вкус делался отменным, правда, на любителя. Примерно так же сквашивали многие впрок и мясо дичи. Позаимствован был рецепт этот у ненцев. А ненцы, как мне кажется, позаимствовали его прямо из каменного века.

А от засола случай про рыбалку вспомнился. «Когда плыла бригада рыбу ловить, командовал бригадир – снять железные наконечники с шестов. Это – что бы улов раньше времени ни распугать. Причалим, бывало, напротив ямы, ударит дядя Ануфрий шестом по борту лодки, а из ямы штук двадцать семужин выпрыгивают от страха. Вот тогда и сеть можно заводить. А дяде Ануфрию на войне пуля нервы в руке накрошила, и пальцы от этого скрючило. Поэтому он позади всегда плыл, низ сети багром от камней освобождал. Как-то зацепились его сухие пальцы за край сети, и уволокло дядю Ануфрия из лодки на дно ямы. Барахтается он под водой, лишь борода седая изредка из воды кажется. Не поймут промысловики, чего он долго так возится. И только дядя Моисей из пузырей вычитал – «Спасайте, а то помру!» Вытащили его вместе с сетью. А так бы – точно сгинул».


(с) Photo by Victor Gritsyuk                                                            Древнее святилище коми - Арка

ТЯЖЕЛАЯ ПЕЧАТЬ
Присядешь в лесу на поваленный ствол, закуришь, бездумно глядя в зеленый воздух между ветвями, и сами всплывают из памяти события прошедшей жизни. Вначале скачут беспорядочно, неохотно выстраиваются в логичную цепь. Покажется вдруг, что и будущее можно вычислить, отследив причины и следствия в прошлом. Труднее оказывается с настоящим, в которое влип, как муха в смолу. От настоящего можно отделиться, лишь до предела натянув нити с ним связывающие. Надо – немного умереть. Иначе не понять – кто ты, и почему оказался здесь?

Крепкие вопросы – «кто?» и «почему?» Но есть вопрос поглавнее – «зачем?» От него на дальние развилки судьбы уходят волны. В нем ключи ко всем возможным вопросам. Поймешь – «зачем?», и бессмысленными становятся самые умные объяснения, даже - самые детальные. Всё покрывает ответ на этот вопрос. Из него сразу следует и тактика и стратегия. Поэтому – отвечать на него ещё и страшно, ведь полная ясность требует немедленного действия.

А пока нет ясности, будущее – шаги в пустоту. Каждый шаг, являясь следствием шагов предыдущих, одновременно торит завтрашние тропинки. Невозможно всё предугадать. Но в непредсказуемости есть завораживающая отчаянность, ведь жизнь – не такое уж веселое занятие. Поэтому, собираясь в новые места, никогда не заглядываю в путеводители, не читаю описаний очевидцев. Боюсь потерять удивление. По мне – лучше бродить наугад, и положившись на случай играть в маленькие открытия. Они со временем могут оказаться не такими уж и маленькими.

Лес отряхнулся от листвы, потемнел до цвета хаки, обнажив бороды лишайников по голым ветвям. Словно обокрали его, ненадолго разбогатевшего осенним золотишком. Живешь тут день за днем, и они плавно перетекают друг в друга, складываясь в ясную линию. Замечтается вдруг, чтобы так было всегда. И тогда даже смерть в этой несуетности придет «безболезненна, непостыдна, мирна», и легким будет ответ на Страшном Суде. Потому что логично всё, внятно, без недомолвок. Когда же надо уезжать из этого мудрого, старого мира, когда урчит мотор лодки, понимаешь, что прилипло сердце, приноровив ритмы свои к молчанию. Ощутимо рвется связь. Заполняет жалость к себе, словно добровольно сиротеешь.

Волнуется на перекатах река, стеклянными шапками покрывает мореные камни. Острым носом распарывает лодка загустевший осенний воздух, обратившийся водой. Пролетают вдоль бортов шипучие брызги, и смыкается река позади. Только несильная, косая волна скользит к берегам. Секунда, и струится обычно вода, словно и не было нас в помине.

Каменные слои скальных обрывов похожи на годовые кольца деревьях. Но слой у скал – тысячи лет. Это ворота Кырта-варта, а перед ними островерхая гора Парус. Гнали тут стрелки двоих беглых заключенных. Приказ у них был один – живыми не брать. Выскочили зэки на вершину скалы. Надо вниз прыгать, в глубокую яму речную, нет другого пути. Прыгнул первый беглец, но не рассчитал чуток, убился о скальный выступ и уже мертвым до воды долетел. А стрелки сзади на вершину выскакивают, на чистое место, чтобы целиться было удобнее. Прыгнул второй, до самого дна ямы достал, и поймал там руками налима. Голодный был жутко, вынырнул, плывет к другому берегу, а сам налима зубами рвет. Прицелились стрелки, а он кричит им – не стреляйте ребятушки, дайте налима доесть. Вышел на косу другого берега, рыбу доел, и говорит – вот теперь убивайте. Закопали их обоих в лесу недалеко от Орловки, небрежно завалили, так что носы и ботинки изо мха торчали. Только по уху отрезали для отчета. Пришли жители на другой день, унесли безымянных зэков на деревенский могильник и похоронили там. Всё же людьми были. 


(с) Photo by Victor Gritsyuk                                                                                                           Кирпичный ручей

Тяжелой печатью лежит на этих краях лагерное прошлое бедовой страны. Нет уже лагерей, но память о «жуликах», как местные жители называли заключенных, долго не выветрится. Звучит она в именах островов. Солдатский на Печоре – значит, солдаты там сидели, военные. Говорят, даже маршал был один. Не то Конев, не то - другой какой. Петушиный остров – на нем жили отдельно лагерные уроды-гомосексуалисты, спали в шалашах, работали в бабьих юбках. А рядом на другом острове нормальные зэки жили в бревенчатом домике. Баньку свою имели. На гармошке играли вечерами.

Клали в этих краях народ без счета. На строительстве железнодорожной ветки Котлас-Воркута в тридцать девятом полегло около миллиона человек. Мост через Печору «попросил» жизни семидесяти тысяч «врагов народа». А по тайге могилы безымянные никто и не считал. Каково жить было народу коми, родиной имея места, куда отправляли в наказание, и часто – на верную смерть? Как там, у Галича: – «Упекли пророка в республику Коми, а он и перекинься башкою в лебеду…» Это про Мандельштама.

Меня успокаивают редактора: – «Не стоит пинать мертвого льва. Не надо постоянно возвращаться к зверствам большевистский режима, называя его людоедским или сатанинским. Ведь было и хорошее тогда, было много честных людей, они рожали детей, играли свадьбы, песни добрые пели. Ничего они о геноциде не знали.

Строились новые школы и библиотеки, и пенсии были достойные, и санатории доступные. А балет, а космос?». И последним аргументом звучит: – «Мы победили фашистов под красным знаменем, и не отдадим победу очернителям. Не позволим разорвать историю, и начать Россию с чистого листа».

Но мы и жили семьдесят лет в пустоте обрыва. Понимаю, что не будет у нас других отцов, кроме тех, кто выжил в мясорубке. Но не надо закрывать в страхе глаза на былое, а надо пробовать разобраться. Иначе мы все – продолжатели страшного куска истории страны. Часто кажется, что так оно и есть, ведь по-прежнему имена главных палачей звучат в названиях улиц по всей демократической уже России.

Возможно – я не прав. Возможно – уже совсем другой народ населяет Россию. И если ему всё равно, где он находится, и как туда попал, значит, он не заблудился. Но не вырвать боль из сердца, не забыть гробовую статистику убийства России. Если наша современная жизнь куплена такой ценой, то – ну её вовсе! Рассекречены документы ГУЛАГа, а значит – настало время вслух назвать имена всех палачей. Есть ещё время для мести, иначе так и будут они, перевернувшись в демократов, жиреть по приватизированным партийным дачам. А дети их, «комсомольские бройлеры», так и останутся навечно нашими банкирами, владельцами заводов и компаний, хозяевами недр и распорядителями нашего будущего.

Тяжелый солнечный шар чуть замешкался над краем Печорского берега. Красным светом вырезаны контуры лиственниц. Посреди реки собрались в стаю утки, готовятся к отлету на юг. Навстречу парковому катеру несется моторка с двумя мужиками, пригнувшимися за ветровым стеклом. Не снижая скорости, они достают ружья, встают и дуплетами палят по взлетевшим птицам. Не попали на этот раз, и унеслись за поворот реки, а птицы – в другую сторону.

Солнце зашло. Запад окрасился глухой охрой с ярко зелеными полосами. Зеленый закат – ещё одно подаренное мне дивное диво Приполярного Урала. 


(с) Photo by Victor Gritsyuk                                                    Иван Ануфриевич и его лодка-комячка.
 

2005©Текст и фото Виктора Грицюка

Главы из публикации в журнале МПР

«Государственное управление ресурсами» №7.2006

PS   Убедительная просьба простить мне недостаточно нежное отношение к фотографиям.
Сотый раз признаюсь, что не умею их классно обрабатывать для инета. Поверьте, что оригиналы (слайды 6х7 и 6х17 см - высочайшего качества). Смотрите в общем, не заморачиваясь на качество фоток. Их вообще надо в другом порядке было ставить...