Белое море дышит приливами и отливами, напрягая каменные рёбра отмелей, словно где-то в глубинах неспешно вздымаются огромные легкие – вдох и выдох. Обнажаются дикие первобытные диабазы, одетые гривой пузырчатых водорослей. Высохшая и побуревшая их черта по песку берега указывает, куда добирается самый большой выдох моря. А когда брызнет дождь и смочит эту мертвую полосу, то острый запах её потом уже никогда, и ни с чем не спутаешь. Так пахнет только Белое море.

Скалы тут многоцветны и рваны, будто лишь вчера докипели они и застыли - небрежно размешанные, с мраморными, кварцевыми, пестрыми прожилками.

Разбросанные по заливу острова - колючие от елей пирожки, словно несутся стремительно против ветра по трепещущей, волнующейся, бисерно-серебряной ткани вод. Очерченные уверенной, плавной линией сопки по дальним берегам то реально зеленеют, то призрачно синеют, а то - фантастически вишнивеют в закатах. Север. Редкие картины.

Карельский берег с горы острова Ряжков

Дальновидные люди старой, не нашей закалки, решили в сентябре 1932 года организовать тут охотничий заповедник. Сначала - для охраны гаги, крупной утки, с ценным пухом, из которого она строит гнездо, надергивая его из собственных боков. А в 1939 году, когда местам этим был добыт статус полного государственного заповедника, под охрану попали и остальные дикие жители островов, а также травы, деревья, кусты. Территория заповедника ширилась, включала новые острова на Белом и Баренцевом морях, и к нашим дням дошла до 70,5 тысяч гектаров. И от простого «сохранения поголовья редких видов» тут плавно перешли к научным наблюдениям и исследованиям. Спасибо им за это.

Люди, птицы и демоны островаРяжкова.
Вроде как в шутку, вроде бы как для красоты чернеют по полянкам главной научной базы заповедника на острове Ряжкове деревянные демоны-уродцы. Как бы для веселой традиции, для смеха приносятся им разные «жертвы» и «обеты». И понятно, ведь наука – холодит, а анализ убивает любовь. Атеизм – он как зараза, рождает химер когда надо ответить сердцу прямо. А простой вопрос – «неужели я умру?», - пока ещё остро актуален.

Как заметил лесник Дима: «Приедут на сезон весной, привезут пантеон своих божков, и ну - расселять их по заповеднику». А Дима Попов, он хоть и прикидывается для удобства этаким лесным медведем-простачком, однако может и классическую поэзию припомнить, и дзеновские притчу вкрутить, и многое ещё - о чем и не слышал никто.

Однако нет тут плохих людей. Заповедник ведь не только для птиц и зверей. Он и для редких видов людей. За его границей остаётся бурлить неразбериха современной жизни, остаются личные драмы. Отрезает заповедник суету своей заповедной чертой. И студенты, и приезжие иностранцы – люди не обычные. Даже школьники-юннаты - не простые дети. Заповедник собирает наблюдателей чудес, и любимый киногерой здесь – скромный наблюдатель из фильма «Горец».

Луда в заливе

Виталий Витальевич Бианки – бронзовый от солнца и ветров живой памятник, силовые линии которого формируют поле серьезности. От него, говорят, и погода зависит, и настроение у сотрудников. Но сам Бианки зависит часто от мотора своей лодки, на борьбу с которым тратит драгоценное время, силы и простую злость.
Есть ещё тут люди, без устали бродящие по островам в болотниках и показывающие студентам, как могло бы быть всё ладно в мире. А где ещё увидеть такое, как не в заповеднике? Не в Подмосковье же? Не в Туле?

Осторожный кулик загнездился на доме Виталий Витальевича, над самым крыльцом, и высидел птенцов. Юннаты за ним пристально наблюдали из засады, сменяя друг друга, и вели записи. И он тоже внимательно следил за ними. Заповедник.
А над моим окном кормят птенцов трясогузки. Они не могут и секунды спокойно выстоять на своих спичечных лапках, вибрируют - словно работают в них трясучие моторы. Они летают близко около меня, бесстрашно садятся рядом на ветку, словно хотят что-то сказать, или показать. Заповедник.

Девичии Луды

Белая ночь у Белого моря – как поэзия. Ночь эта и не ночь вовсе. Солнце на час-другой приседает за сопки, умиряется ветер, отдыхают в распадках тучи. Свет чуть сгущается, плотнеет. А закат длится и длится, не повторяясь в цветах, перетекая из розово-золотого в сиренево-сизое, и кончается дымчато-сталистым. И сразу за этим начинается рассвет, где всё как положено; и стрельные лучи, и подсвеченные перламутром зефиринки облаков, и призрачное свечение далеких островов. А потом - долгий, долгий полярный день.

В детстве мечталось не спать никогда, чтобы больше увидеть, узнать, почувствовать. В полярный день можно не спать до рези в глазах, но все равно остаешься его кратким фрагментом. День нескончаем, и утро удаляется так, что сомневаешься, было ли оно вообще сегодня. Стремительны смены погоды - то ветер, то дождь, то солнце – и кажется, что само время складывается и надрывается на изгибах. В полярный день попадаешь в безвременное пространство, и болтаешься там – оглушенный, усталый, удивленный.

Западная оконечность острова Ряжков в отлив

Бреду литоралью по теплой воде. Люблю гулять по мелководью, по высокой росистой траве, по сухим осенним листьям. Иду по самой кромке прилива, а море наползает на берег в исполнении своей полноты, слизывая мои следы на песке. Будто прошлое исчезает позади.

Вижу себя сзади и сверху, словно в компьютерной игре от второго лица, словно глазами ангела-хранителя. Маленькая фигурка на краю огромного прилива. Брызги-искры из-под резиновых сапог. Плечи, как у мальчика, ищущего ту, старую книгу с картинками, в которой мама заложила одну страницу своей заколкой. Грандиозно всё вокруг. Раздолье небес и моря, сопки, на вершинах которых мне никогда не бывать, и бурлящая, пищащая жизнь вокруг, идущая вне моего понимания. Я могу спросить у птиц, или у ветра, или у моря – зачем? Но мы не понимаем друг друга. Вернее, это я их не понимаю. Я даже не смогу узнать - понимают ли они меня.

Со страшным свистом распарывая воздух пикирует большая морская чайка, целясь мне прямо в голову. Пугает. Я опять чего-то не понял. Ах – да. Вот её птенец, крупный как бройлер, прикидывающийся камнем. Не шевелится, тихонько дышит и следит за мной бусинами глаз. Ветерок теребит легкий пушок на его спине. Он искренне верит в шапку невидимку, а в ней давно закончилась батарейка. И не понять по его лицу, страшно ли ему, когда я склоняюсь близко со своим ужасным фотоаппаратом.

Кулик-сорока

Кулик-сорока, местный красавец, ползет, волочит крылья по песку, не убедительно изображая предсмертные конвульсии. Отводит от птенцов. «Не верю», как сказали бы отцы театра. Талантливее всех здесь придуряется галстучник, маленький, серый куличек. На секунду может показаться, что он и вправду тяжело занемог. Но он вдруг шустро сматывается, так и недоумерев. Птенцы кулика - трогательные комочки, слабые игрушечные машинки, бесследно растворяются в траве по его команде. Отведешь взгляд на секунду – и уже не сыщешь.

Кажется, мне тут не доверяют. Камнешарки настороженно косятся с высоких валунов, попискивая в трубочки клювов. Гаги молча срываются со своих гнёзд под выбеленным солью топляком, и тяжело плюхаются недалеко в воду. В таких случаях мне наказано закрывать их огромные, бирюзовые яйца пухом с края гнезда – что бы не остывали. Закутываю тщательно, на совесть. Всё же я человек, существо мыслящее. Хотя и самый опасный и некрасивый хищник на земле. Но сейчас – добр, поел тушенки с макаронами, чайку попил.

Все родители нервничают, и я убираюсь на самый край литорали, не найдя в фотографировании достаточного оправдания для вмешательства в эту жизнь.

Мы лишние тут. Мы непослушные, хитрые и гадкие дети, ломающие игрушки, просто - от вредности. Ломающие это виртуозное, резное китайское яйцо из нефрита, внутри которого - другое яйцо, и так – до бесконечности в обе стороны. Не повторяется узор, непонятно начало, не угадывается конец, а есть только этот маленький отрывок, в который умещается невнятная короткометражка нашей жизни. Конец индивидуального фильма случается при пустом зале. Господи! Зачем ты сделал нас такими ничтожными?

Кольский берег с горы на острове Ряжкове

Главная разница между нами и птицами в том, что они живут, а мы всё время спрашиваем кого-то внутри или снаружи, как нам жить. И много ответов слышим, но их не может быть много. Ну, - не больше двух, наверное. Хотя – правильный – только один.

Лена Лебедева, орнитолог с птичьей фамилией, взвешивает изловленного кулика, засовывая его в пластиковую трубку. Оттуда беспомощно торчат его красные ходули, и глаз-клюква косит на меня с укоризной. А я не причем. Я просто фотограф. Свидетель. Фотографирую, не дотрагиваясь и не ломая. Но чувствую – он мне совсем не верит.

Дальние луды

«Кречет», небольшое судно заповедника, рассекает тяжелые воды залива. Серьёзные дети с блокнотами на веревочках готовы к учёту птиц и бабочек. Бабочек тоже считают - вот дела. Птиц на лудах много. И луд не мало торчит тут из моря. Каждая - маленькое птичье государство. Колония полярных крачек расположилась на прибрежной гальке. Их гнезда – просто ямки, а яйца – камушки, только чуть более правильной формы, и с жизнью внутри. Птенцы угрожающе раскрывают красные изнутри клювики и забавно трясут куцыми крылышками. Пугают. Прячутся в камнях, скрывая лишь головы, и успокаиваются. Их родители зависают надо мною в воздухе, как большие колибри. Они отчаянно отважны. Могут больно долбануть в череп острым клювом. Белые морские ласточки.

Сам. Фото орнитолога Е.Лебедевой

Гагарки похожи на летающих пингвинов. Как реактивные снаряды носятся они вокруг, быстрые и совершенные в своём классе. В этом птичьем царстве нет несовершенных, и нет похожих. На скалах толпятся бакланы, вытягивают длинные шеи, поворачиваясь за нашим катером. Срываются внезапно в небо, напоминая в полете просто палочки с крыльями. Но не очень волнуются - ведь заповедник.

Бакланий остров

Орлан-белохвост парит над островком. Присматривается. Объединились чайки, крачки, кулички и гонят его, бандита. Неуклюжий великан среди этих виртуозных ассов, похож он на колышущуюся тряпку, подхваченную ветром. Его сносит далеко в пустынный простор.

Поодаль проносятся пятнистые гагуны, самцы гаги, прозванные «гавкунами» за противно-скрипучий голос. Они уже сделали своё дело, а теперь мамы с тетками проследят за потомством. Мамы - гаги летают тяжелее и безалабернее, не достаёт им гагунской дисциплины. Они шумно шлепаются на воду, и шумно плещутся - купаясь. Одно слово - женщины. Не матросы.

А юннаты считают птиц. Они идут ровной цепью, пристально осматривая низкие можжевельники, заглядывая под еловые лапы, в ямки, в трещины скал. Всё должно быть сосчитано и записано. Гнезда с яйцами, гнезда разоренные, птенцы и яичные пленки, мамы, папы, тетки, и все летающее в небе и плавающее по морю. Это полевая часть работы. Потом, в тишине кабинетов что-то с чем-то сложат, что-то вычтут из ранее посчитанного, и сообщат нам результат. А мы должны будем задуматься, насторожится, повзрослеть вдруг, и понять, что если не растопим каменные сердца наших душ, то останемся в глупом одиночестве на пустой земле.

Остров Большой Ломнишный

Кордон на Большом Ломнишном стоит в затишке острова. На берегу, как положено, стол со скамейкой. При отливе обнажается японский «сад камней» с беломорским диким размахом. Можно сидеть и смотреть, как открываемые отливом камни повторяются в отражениях, создают ритмы, узоры на фоне распахнутой настежь морской шири. Можно смотреть и думать своё.

Север Большого Ломнишного острова

Вот - малое вложено в большое. Большое - в ещё большее. В пейзаж вложен воздух, вода и скалы. В воздух вложены птицы и облака с дождем. В воду вложены рыбы, тюлени и водоросли. На скалах – сосны, багульники, мхи, чабрецы и родиола розовая. Всё это вместе несется в беспредельной пустоте вселенной. И я вложен сюда без усилия. А может быть - оказался здесь случайно? Но давно не верю в случайности.

Лесник Федор Сергеевич уплывает на выходные домой в Княжую губу. Она где-то там, справа, за салмой, среди призрачных сопок Карельского берега. Я там не буду никогда. Никогда в жизни - ведь мир такой огромный.

Представляю себя немного лесником. Внимательно наблюдаю, как расползается над горизонтом туча, постепенно захватывая небо. Сейчас сыпанет из неё ливень. Уже мокро запылило с правого края. Скрываюсь под дровяным навесом. По левой кромке залива на тонких нитях дождей бредут отдельные облака - словно заправляются морской водой, чтобы пролить потом на меня. Раздуются, разбухнут, и наедут на Ломнишный. Забарабанят каплями по крыше, превратят волны в ершистую поверхность, оттянутся по полной водяной своей программе.

Есть что-то чарующее в этой суетливой непостоянности погоды. Будто вертится гигантский калейдоскоп, и в разных сочетаниях представляются в нём те же острова, то же море и небо, но меняется освещение, узоры волн, наклоны трав. И каждый раз всё выглядит иначе, как наново созданное. Север. Мастерская грандиозных иллюзий. Чайки, как веб-камеры, висят высоко, застывая в потоках ветра.

Когда рассветало, дальний берег и воды порозовели, словно это марсианский пейзаж. На чернильно-фиолетовой туче, из которой вяло, уже сам себе противен, кропил дождик, замерцала вдруг радуга в один единственный - розовый цвет. И всё вокруг стало так тонко, так неуловимо нежно, и так невыразимо прекрасно, что я замер широко открыв глаза, и смотрел, смотрел... Через минуту даль запахнулась серой вуалью. Сказочное, непередаваемое видение растаяло.

Мир спал по дальним берегам, и только я это видел. И подумалось - грешным делом, – неужели было это для меня одного, понимающего и ценящего красоту. Нет, нет - это гордыня говорила. На самом деле исчезающе-ничтожной частичкой я был включен в безбрежную нежность, и пронзился ею насквозь.

Юг Большого Ломнишного острова

Потом мы сидели с лесником за его «размышлительным» столиком, хлебали душистую тресковую уху, и неспешно беседовали, часто замолкая и глядя вдаль. Он рассказывал, что всегда ощущал в жизни чью-то невидимую руку, в последние секунды вытаскивающую его из верной смерти. Рассказывал, как шел он свои семьдесят четыре года из точки «А» в точку «Б». А я пытался объяснить ему, и себе - почему все мы находимся там, где оказались. Серьёзная получалась беседа. И самое было время, и самое место было для неё - остров Большой Ломнишный. Белые ночи. Белое море.

Ну, это понятно - ночь с Ряжкова на восток.

И вот…

Люблю этот мир – щедрый дар второй руки Создателя. Люблю море в барашках, и море спокойное. Люблю молчаливый лес, и лес с колыханием ветвей. Люблю дальний, с эхом, лебединный крик; и суетливый шум плещущихся уток; и купол неба, - всегда такой разный; и всё, всё, всё - на этой моей земле. Иной земли не видал.

Считаю красивыми эти утесы с тайгой, ребристый песок и сопки вдали, стремительные скольжения небесных птиц и таинственно примолкшие дали. Конечно, есть Мальта с кактусами, Африка с пустыней, и тусовый жаркий Крым. Но люблю больше Север, где так свежо от вольного дыхания стихий. Здесь понимаешь, что в мире может быть много свобод, но настоящей воли нет, и не было. Той, нашей, буйной славянской воли.

Острова тут приглашают к одиночеству. Тут мысли очищаются, и отдаляется печаль – прощай, и прошлые проблемы видятся мелкими глупостями. И сам становишься здесь чище, яснее, лучше.

А когда дождь с волной хлещут в лицо поверх стекла летящей моторки, накатывает вдруг кураж, - весёлая, шальная бесшабашность. И хочется одновременно и взлететь ввысь, и нырнуть в глубины стылых вод, и закричать в просторы стихий. И явно слышится Вагнер сквозь гром, ветер и волны. Или слезы восторга, или соленые брызги застилают глаза. И сердце готово разорваться от счастья, растворяясь и растворяясь в буре. И понимаешь вдруг, как близка смерть. И понимаешь, что такое быть живым.

Простор залива на восток в полуотлив.

2004©Текст и фотографии Виктора Грицюка

Сокращенный вариант текста из

журнала МПР «Государственное управление ресурсами» №2.2005

Прошу прощения за не очень бережную обработку фотографий, не моё это.
Вот поснимать, это мы запросто. А тут - обе руки левые. Ну, и естественно, в
пост вошла только малая часть. Но это уж, как обычно бывает. Всё не вставишь.


Источник: http://wildrussia.livejournal.com/22689.html